Высокие мощные ворота, с бетонной шайкой поверху и острым шпилем, завершали самое главное учреждение послевоенной пересылки и всем своим видом заявляли: «Здесь сила, власть и закон! Добро пожаловать!» Чистые в любое время года дорожки и тротуары, и лозунги на красных полотнищах, с призывами к ударному труду на благо Родины. Высокие заборы в два ряда с колючей проволокой и вспаханная между ними земля, вышки на длинных столбах и охранники с автоматами. Чуть дальше приземистые бараки и землянки, а в них семьи бывших сидельцев – тех, кому удалось выйти из зоны живыми.

Два соседа, Митяй – фронтовик, а после ранения – бывший охранник, и Васильич – «гражданин начальник», кадровый военный без погон, отсидевший срок по анонимному доносу, во вверенной ему когда-то колонии. Невесело осматривали свое наспех сколоченное жилье, состоящее из двух небольших квартир. Весеннее солнце отогрело наружные стены, и теперь они зияли рваными проплешинами отвалившейся штукатурки.

Снова надо искать глину, чтобы залатать дыры, укрепить стены – с досадой рассуждали соседи. Проще было бы обшить ветхий домишко вагонкой, да где ж ее взять, как купить, если продавать запрещено. А пиломатериал валялся везде, потому что был бесхозный, но взять его без разрешительных документов – значит вернуться за красивые ворота, на жесткие нары. Люди торопились привести в порядок дворы и жилье, скоро подворовый санитарный обход из конторы и штрафы, а уж за штукатурку – особенно. Мужчины, кто с ведрами, кто с тачками потянулись к оврагу, глина еще не отгаяла от зимних холодов, ее отдалбливали, крошили и, наконец, набирали. Женщины одобрительно вздыхали, ведь штрафы еще не самое страшное – скоро Пасха! Надо навести порядок к светлому дню.

Особенно доставалось Васильичу, в его семье жила теща – Афанасьевна, крепкая еще старуха. Она все потеряла во время эвакуация, а икону Спасителя сберегла и теперь устроила образ в углу, где стояла ее кровать, в закутке, отгороженном самодельным шкафом. Зять не заглядывал туда, но за детей боялся, вдруг в школе скажут, что них иконы есть.

Не раз и не два случались в семье стычки. Двое на одну – из-за иконы. Бабка угрожающе опиралась на свою клюку и, по мере перехода миролюбивой просьбы спрятать образ на ссору, начинала стучать ей об пол. Васильич с женой отступали, по опыту знали, чем оно может кончиться. О приближении Великого праздника знали без календаря: радио напоминало, сплошные концерты и юмор. Жители скептически отмечали, что отвлечь от праздника стараются, а сами небось без креста крашеные яйца жрать будут.

Хозяйки деловито запасались луковой шелухой, делились рецептами выпечки куличей, напоминали друг другу, когда и что можно, а что нельзя. Было и неписанное правило: накануне от мала до велика собирались на кладбище, сгребали и сжигали старую траву, сгнивший штакетник оград, поправляли и укрепляли покосившиеся кресты на могилках.

В теплую, всегда солнечную Пасху, с утра одетые во все лучшее, шли на кладбище со своей снедью, перекреститься у ворот, поклониться кресту, сказать "Христос Воскресе!". Неторопливо христосовались, снимали тяжелый камень лишений и терпения. Власть понимающе куда-то исчезала в итог день, не в силах разогнать искренность, святость и веру измученных людей.

Уходить не торопились. Щедро оставляли на могилках еду для тех, у кого ее нет, но они обязательно придут после них, сегодня праздник должен быть у всех!

Зима в Заполярье, как злодейка, буйствовала днем и ночью – то морозы, то бураны, северное сияние, нелетняя радуга, дыхание застывало от стужи. Может, и вернулся бы Васильич в родные края, под Костромой, в родное село, где жили мать и братья. Но допустить не мог, чтобы родные стыдились за него. Перед войной всем селом провожали его, молодого офицера на службу в НКВД – кем он вернется в родные края?

Нет, не сломали его тюремные годы, не горевал о партбилете и сорванных "особистом" погонах. Не единожды писал он рапорт об отправке на фронт – грубо отказали – здесь тоже фронт с врагами народа. Воевал достойно в финскую. А вот посадить за то, что дал жесткий отпор лагерной тройке – это пожалуйста.

Не оглядывался Васильич на прошлое, не рвал душу ударами судьбы. Война, как мясорубка – попадешь, перемелет беспощадно. Понял главное он, что вся Россия – одна большая тюрьма с названием "Свобода", где только власть в полный голос заявляет о своем могуществе и шепотом – о гибели народа. Время всё расставит на свои места. Еще не скоро историки разберутся о годах, горького плена.

Добродушный и хитроватый Митяй, довоенный призывник, служил в лагерях, в конвойной охране, после войны демобилизовался да тут и остался. Возвращаться было некуда.

Оба вставали очень рано и, вооружившись лопатами, разгребали снег. Во дворе образовывался огромный, как скала, сугроб, соседи уже едва доставали до его верха, чтобы забросить снег.

Однажды в какой-то праздник, приняли по стаканчику, другому, горячительной, беленькой. Разговорились о том, что дети подросли, у каждого по трое, кровати поставить негде. Да что там, одежду не повесить. Раньше по двое спали, теперь не помещаются, не знаешь как спрягаться от дочерей, чтобы самому раздеться перед сном. Затянувшаяся беседа привела их к простому, на тот момент, решению. Надо увеличить холодные сени и тогда получатся большие кухни, а место для жилья увеличится. Шлаку от сгоревшего угля много, достаточно, чтобы засыпать его между стеновыми досками, кирпич для печей выписать можно, у Васильича знакомый на базе не откажет, рубероид в магазине продается, а вот доски... доски – проблема! Придумали на свой страх и риск по одной, по две приносить их и прятать на чердаке – скажут, что строители их там оставили.

Условия жизни не дали забыть разговор под «белую», думали и на трезвую голову. Вольно-невольно, днями, мимоходом присматривали доски получше да попрочнее. И однажды пошли темной, бесшумной ночью. Вернулись, обливаясь потом от смешанного чувства страха и стыда, спрятали доски и разошлись. Семьи не спали, при выключенном свете, тревожно вглядываясь в кромешную темноту окошек. Васильич разделся и лег, сердце колотилось, как будто он машину досок украл и принес на себе.

Вдруг в дверь заколотили кулаками, ногами как гром – открывай, арестован! Васильич почему-то никак не мог надеть брюки, обе ноги попадали в одну и ту же штанину. Жена в окне разглядела военного, в белом полушубке, с широким ремнем и заторопилась. Открыла сундук. Одевайся теплее, отец. Подала новые портянки, вместо кальсон – свои байковые панталоны, в темноте не разберешь. С улицы колотили так, что дом дрожал. Женщина успела набросать в сумку сухарей, остатки хлеба, лук и сало.

Экипированный для ареста Васильич сделал заспанный вид, открыл дверь и застыл в недоумении... перед ним стоял в белом полушубке, хохочущий до слез, до невозможности стоять на ногах – Митяй. От обиды и гнева Васильич схватил его одной рукой за воротник, другой за ремень, встряхнул так, что у Митяя искры из глаз посыпались, забросил на самый вверх сугроба, легче, чем лопату со снегом.

Скатился он оттуда не сразу, во время «полета» еще и ударился. Когда пришел в себя, понял, что придуманная шутка оказалась издевательством. Дома без слов плакала его Александра. Митяй сел рядом, горло свело судорогой, он не знал, как быть дальше и вернуть мир, в котором сосуществовали соседи.

Утром домочадцы Васильича обратили внимание, что отец как-то особенно прислушивается к звукам из-за закутка бабушки, и как только скрипнули половицы, он мгновенно оделся и ушел, как будто срочные дела появились. Понимал он, что виноват в ночном переполохе, не исключал и того, что клюка в руках тещи может пройтись по нему где придется.

Васильич почитал Афанасьевну, как мать, а Митяй совсем не знал особенностей характера бабушки. Натянув поглубже шапку, чтобы скрыть шишку на лбу, от которой оставался огромный синяк, он сметал снег от своего порога. Тут и застала его Афанасьевна, да давай охаживать своей крепкой клюкой: по шее, да по бокам, приговаривая, что ворюга, безбожник, за «ворота» просится, вот тебе арест, полушубок, вот тебе бессонные ночи, страх двух семей с детьми, а жить в другой раз вместе с зятем на чердаке придется, просторно для двоих будет! Или ослеп, не видит сколько страдальцев, разутых и раздетых, на работу ведут?

Митяй и не сопротивлялся, только присел, закрыв голову руками. Александра смотрела в окно и науку бабушки одобряла. Из-за пары досок она могла с тремя детьми остаться одна. По-божески ли это, не свое брать, пусть даже и бесхозное, даже если очень надо, нельзя! Но уже жалела мужа, дорого обошлась ему ночная шутка: воротник от полушубка оторвали, так что не пришить, шишка с синяком во все лицо. На люди не выйти, с сугроба скатился, как куль с макаронами, бока болят, едва расходился утром, да тут еще и батогом обихаживают, да.... по всему видно силенка у нее еще есть, хватит бы уже, ну и бабка. От жены Митяй такого бы не стерпел, а тут молчит, охает конечно, но терпит – возраст и правоту Афанасьевны уважает.

Васильич вернулся затемно домой, всех соседей без дела обошел, замерз, особенно колени. Это он уже потом понял, что в ночной суматохе под брюки вместо кальсон надел. Очень надеялся он, что теща уже спит – утро вечера мудренее. Да не тут то было! Афанасьевна ждала, дремала у печи, оперевшись на свое орудие.

Васильич, взрослый мужчина, виновато опустил глаза под опущенной головой.

– Ужо мне поговорить с тобой надо, – проворчала теша. – Ты пошто на чужое добро позарился? Своего нет? Как заслужили, так и живем, Бога благодари за то, что есть и трижды за то, чего нет. Внучат моих воровать не учи, и твои грехи на их невинные головы перекладывать не нужно. Они наживут своих собственных. Тюрьма то, эвон, из окна видна, битком набита, этапы только прибывают. Ты встань на рассвете, посмотри, какие отряды доходяг за кладбище ведут на расправу. Да рази ты не знаешь, думают, что люди спят, ничего не видят! Вот народу и не хватает, когда еще стройка закончится. А вас с Митькой и возить не надо, тут вы, голубчики, под боком. Как над пропастью живем.

Старческие глаза Афанасьевны слезились горечью.

– Я эту тягу и боль на сердце как нательный крест несу, к терпению и смирению Господь призывает, на него вся надежда, не оставит в крайней нужде и голоде. Ты вот, сынок, и у власти был, и баланды тюремной похлебал, знаю, что сидельцев напрасно не обижал – люди баяли. Приказы расстрельные не писал, приговоры в исполнение не приводил, но был там, где сам сатана судьбами вершит. По всему разумею, Господь в тебе не разуверился, с большой высоты приземлил, но вовремя, вот тебе Божья милость, понимать должон! Да… А ты – доски…

Митьку, теперача жалею, ноне с утра под горячую руку, батогом eго обиходила. Шура баяла, что лежит весь синий. Ох и карахтер у меня, да каким ему быть, сирота сызмала, жила с младшими поденщиной, потом потерялись все, незнаю, кто и где. Вишь, и меня тебе Господь в нагрузку прислал. Пока икону к грудине прижимала, сумку с документами еще на пароходе у тащили, а может сама потеряла, когда бомбили. Теперь ни паспорта, ни трудовой, ни пенсии... Да, ходить надо, писать, хлопотать, а я и грамоты не знаю, вы работаете, дети, некогда… Ты, сынок, на Митяя не серчай, не со зла он. С соседями в мире надо жить.

Что-то перевернулось в душе Васильича от этой пронизывающий морали. Что он сможет при мрачной действительности и беспросветном будущем? Лишнее слово, движение и... снова нары! Одна надежда на Господа. Ох, как права теща…

Афанасьевна со вздохом поднялась, тяжело опиралась на клюку, чуть прижала к себе зятя – не отчаивайся, берегись! Время смутное, военное... Васильич еще долго сидел в раздумьях: ведь слава Богу, что приземлил, пусть на нарах вшей кормил, но от адской круговерти ушел! Огляделся, не видит ли кто и перекрестился: «Господи, прости и помилуй!» Полегчало. И уже с теплом подумал, что достала мамаша до глубины души.

Помирила Афанасьевна мужчин в прощеное воскресенье. Их дети выросли и разъехались. А они так и остались жить в старой избушке. Злополучную ночь не вспоминали. Икона Спасителя, в золоченом окладе, стояла на вышитом крестами рушнике в красном углу комнаты. Афанасьевну поминали с сожалением, что мало пожила, мудрая была старуха.